И моя мать, и мой отец были жителями Лондона. Они встретили друг друга в поезде, следовавшем от станции Кингс-Кросс в город Аброт в Шотландии. Им обоим было по восемнадцать лет. Мой отец собирался вступить в ряды ВМС Великобритании (Royal Navy), а мама — присоединиться к W.R.E.N. [Women's Royal Naval Service — вспомогательное подразделение, объединяющее всех женщин, проходящих службу в ВМС]. Мама рассказывала, что тогда, в поезде, она замёрзла, и папа предложил ей разделить с ним его пальто. Они поженились чуть больше года спустя, когда им уже исполнилось девятнадцать.
Позже они оставили службу в вооружённых силах и переехали в предместье Бристоля на западе Англии. Тогда-то я и появилась на свет; моей маме на тот момент исполнилось двадцать. Я была весьма пухленьким младенцем. В «Философском камне» упоминаются фотографии, на которых было нечто, «напоминающее надувной мячик в чепчиках разных цветов» — то же самое можно было сказать и о снимках моих младенческих лет.
Моя сестра Ди появилась спустя год и одиннадцать месяцев. День её рождения — моё самое ранее воспоминание… по крайней мере, самое раннее, которое я могу датировать. Хорошо помню, как в тот день я игралась с пластилином на кухне, а папа метался из комнаты в комнату, суетясь вокруг мамы, рожавшей в спальне. Точно знаю, что не придумала это, так как детали я уточняла потом у мамы. Также очень живо помню, как я, спустя некоторое время, вместе с отцом вошла в их спальню, держа при этом папу за руку. Мама лежала в своей ночной рубашке, а рядом с ней — моя сияющая сестра, хотя и совершенно голая, но уже с густой шевелюрой. Выглядела она при этом так, как будто ей было лет пять, не меньше. Хотя совершенно ясно, что это причудливое воспоминание вымышлено, и что я составила его по обрывкам разговоров, услышанных в детстве, оно оказалось настолько живым, что всегда предстаёт у меня перед глазами, когда я думаю о рождении Ди.
Волосы у Ди всегда были очень тёмными, почти чёрными (да они у неё и сейчас такие), глаза — тёмно-коричневыми, как у нашей мамы, и вообще она всегда была гораздо симпатичнее, чем я (впрочем, это и сейчас так). Думаю, в качестве компенсации мои родители решили, что я должна быть «самой яркой». Мы обе ненавидели эти ярлыки. Я в самом деле хотела поменьше напоминать пухленькую веснушчатую девицу, а Ди, которая сейчас работает адвокатом, сильно раздражало то, что никто не замечал в ней ничего большего, чем просто красотку. В немалой степени именно из-за этого обстоятельства три четверти всего времени в детстве мы дрались, словно пара диких кошек, запертых вместе в крошечной клетке. У Ди до сих пор остался маленький шрам над бровью, которым наградила её я, швырнув батарейку — честное слово, я не хотела попасть, я думала, что она увернётся! (Конечно, эта отговорка тогда не слишком-то подействовала на мою маму — такой разозлённой я её ещё никогда не видела.)
Когда мне было четыре года, мы оставили наш домик-бунгало и перебрались в Уинтерборн — это тоже где-то на окраине Бристоля. Теперь мы жили в двухквартирном доме с ЛЕСТНИЦАМИ. На них мы с Ди постоянно разыгрывали драматическую сценку, действие которой разворачивалось на «краю пропасти» — верхней ступеньке лестницы. Одна из нас должна была «свисать» с «края», держась за руки другой, умоляя при этом сами руки не отпускать её, предлагая за это всевозможные взятки, и даже прибегая к шантажу, пока не «срывалась» вниз. Это казалось нам бесконечно занятным. Кажется, в последний раз мы играли в эту игру два года назад на Рождество; в отличие от нас, моей девятилетней дочурке такая забава не показалась столь уж весёлой.
В те недолгие периоды времени, пока мы не дрались, Ди и я были лучшими друзьями. Я рассказывала ей кучу историй, и мне иногда даже не надо было заставлять её сидеть рядом и слушать. Частенько эти истории становились играми, в которых мы исполняли роли своих постоянных персонажей. Я вела себя чрезвычайно властно при постановке этих «пьес», но Ди мирилась с этим, так как я обычно отдавала ей все «звёздные» роли.
На новой улице обнаружилось много наших ровесников, живших по соседству, и среди них — брат и сестра по фамилии Поттер. Мне всегда нравилось их имя, в отличие от моего собственного, из-за которого меня часто награждали такими обидными кличками как «катящийся камень» («Rowling stone» [«роллинг стоун»]), «скалка» («Rowling pin» [«роллинг пин»]) и тому подобные. Как бы там ни было, именно этого мальчика пресса объявила прообразом Гарри. Ещё его мать рассказала журналистам, что якобы я и он любили наряжаться волшебниками. Эти утверждения совершенно не соответствуют истине; в общем-то, единственное, что я помню об этом мальчике — это то, что он везде разъезжал на фирменном велосипеде «Чоппер» — тогда, в семидесятых, каждый хотел иметь такую модель, а ещё я помню, что он однажды бросил в Ди камень, за что я крепко заехала ему по голове пластмассовым мечом (ибо швыряться чем-либо в Ди дозволялось только мне).
Мне очень нравилось ходить в школу в Уинтерборне — там я чувствовала себя очень свободно. Помню, как много я там занималась лепкой, рисованием и придумыванием разных историй, и всё это мне чрезвычайно нравилось. Но мои родители всегда мечтали жить в деревне, поэтому примерно в то время, когда мне исполнилось девять, мы переехали — в последний раз — в Татсхилл, маленькую деревню неподалёку от Чепстоу в Уэлльсе.
Переезд совпал со смертью моей любимой бабушки, Кэтлин. Именно её имя я взяла себе в качестве второго, когда мне понадобился дополнительный инициал. Несомненно, столь тяжёлая утрата, случившаяся впервые в моей жизни, повлияла на отношение к новой школе, которая мне совершенно не понравилась. Мы весь день сидели за столами с откидными крышками и старомодными чернильницами, глядя на доску. А ещё в моём столе была дырка, которую мальчишка, сидевший на этом месте до меня, проковырял циркулем. По видимому, он трудился над ней тайком, скрывшись от глаз учителя. Я сочла это весьма выдающимся достижением, и продолжила расширять отверстие с помощью своего собственного циркуля. К тому времени, когда я покинула тот класс, в эту дыру уже свободно проходил большой палец.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я поступила в среднюю школу Уайдин. Там я встретила Шона Харриса, которому посвятила «Потайную комнату». У него был настоящий «Форд Англия». Шон был первым из моих друзей, который умел водить машину, и этот бело-бирюзовый автомобиль стал для нас подлинным символом СВОБОДЫ. Теперь мне не нужно было просить отца «подбросить» меня куда-нибудь, ведь подобные просьбы — самое худшее для подростка, живущего в сельской местности. Одно из самых счастливых моих воспоминаний этих лет — о том, как мы пронзали ночные сумерки на машине Шона. Он стал первым человеком, с которым я всерьёз обсуждала свои амбициозные планы насчёт карьеры писательницы, и это был единственный человек, уверенный, что я обязательно добьюсь успеха. Я не говорила Шону тогда, насколько важна была для меня его поддержка.
Худшим событием в мои юношеские годы стало известие о болезни моей мамы. Ей поставили диагноз «рассеянный склероз» — это такое заболевание нервной системы. Мне в то время исполнилось пятнадцать. И хотя у большинства людей, больных этим недугом, наступают периоды ремиссии или даже улучшение, состояние моей мамы с момента определения диагноза медленно, но неуклонно ухудшалось. Думаю, что большинство людей где-то глубоко внутри верят, что их матери — это нечто непоколебимое, неразрушимое. Для меня известие о неизлечимой болезни стало ужасным потрясением, но даже тогда я не до конца осознавала, ЧТО такой диагноз может означать.
В 1983 году я окончила школу и поступила в Эксетерский университет, расположенный на южном побережье Англии. Там я изучала французский, и это стало ошибкой. Я уступила воле родителей, пожелавших, чтобы я учила «полезные» современные языки, а не обычный английский («ну-и-кому-будет-нужно-такое-образование?»). Мне стоило настоять на своём. Одной из положительных сторон изучения французского можно назвать моё годичное пребывание во Франции, входившее в программу учебного курса.
По окончании университета я работала в Лондоне. Дольше всего я трудилась на пользу организации под названием «Amnesty International», борющейся с нарушениями прав людей во всём мире. Но в 1990-м я и мой тогдашний парень решили переехать в Манчестер. И вот, после уикенда, потраченного на поиски квартиры, я возвращалась одна в Лондон в переполненном поезде. Тогда-то мне в голову и пришла идея о Гарри Поттере.
Я всегда что-нибудь писала с тех пор, как мне исполнилось шесть лет, но никогда прежде посетившая меня идея не была столь захватывающей. К моему непередаваемому огорчению, у меня при себе тогда не оказалось ручки, а попросить её у кого-нибудь из стоящих рядом я постеснялась. Думаю, отсутствие ручки всё-таки было к лучшему, потому что в итоге мне ничего не оставалось, как присесть и начать думать. И в течение тех четырёх часов, пока задерживался поезд, всё новые и новые идеи всплывали в моём мозгу, словно пузыри на поверхности воды, и этот худенький черноволосый мальчик в очках, не подозревавший о том, что он — волшебник, становился для меня всё более и более осязаемым. Думаю, что если бы я тогда сдерживала возникающие мысли, пытаясь успеть записать их, то могла бы упустить некоторые из них (хотя изредка я думаю и о том, сколько интересных идей я успела позабыть, пока не добралась до бумаги с ручкой).
И в тот же вечер я начала работать над «Философским камнем», хотя те первые несколько листочков не имели ничего общего с окончательным вариантом книги. Я перебралась в Манчестер, прихватив с собой толстеющую рукопись, которая к тому времени уже обросла всевозможными деталями, касавшихся не только первого года Гарри в Хогвартсе, но и его дальнейшего пребывания в школе. 30 декабря 1990 года произошло событие, навсегда изменившее и мой мир, и мир Гарри: умерла моя мама.
Это было ужасное время. Мой отец, Ди и я были просто опустошены. Маме было всего сорок пять, и мы никогда себе и представить не могли — возможно, потому, что мы даже не осмеливались думать об этом — что она может покинуть нас столь молодой. Помню, я чувствовала себя так, словно на груди у меня лежала каменная плита; я моё сердце буквально болело.
Девять месяцев спустя, испытывая непреодолимое желание переменить обстановку, я переехала в Португалию. Там я поступила на работу на должность преподавателя английского в институт иностранных языков. Я не преминула взять с собой постоянно полневшую рукопись, в надежде, что моё новое расписание позволит мне продолжать интенсивно работать над книгой, которая сильно изменилась после смерти моей матери. Чувства Гарри к своим ушедшим родителям теперь стали гораздо глубже, гораздо искреннее. В первые недели моего пребывания в Португалии я написала свою любимую главу «Философского камня» — «Зеркало Эиналеж».
Я надеялась, что ко времени моего возвращения на родину у меня под рукой уже будет законченная книга. На самом деле, к тому моменту у меня было нечто лучшее: моя дочь. Я встретила и вышла замуж за одного португальца, и хотя этот брак не сложился, он подарил лучшее, что есть у меня в жизни. Я с Джессикой приехала в Эдинбург, где жила моя сестра Ди. Случилось это в канун Рождества 1994 года.
Я собиралась снова заняться преподаванием, и понимала, что если в скором времени не закончу книгу, то не закончу её, наверное, никогда. Работа учителем на полную ставку, с её бесконечными проверками ученических работ и составлением планов будущих занятий, к тому же с маленькой дочуркой на руках, заботиться о которой кроме меня было некому, грозили не оставить мне ни минуты свободного времени. Поэтому я с необычайным рвением принялась на книгу, поставив перед собой задачу закончить и — по крайней мере, попытаться! — опубликовать её. Как только Джессика засыпала в своей коляске, я тут же бросалась в ближайшее кафе и писала, словно обезумевшая. Я бралась за перо почти каждый вечер. А потом мне пришлось самой перепечатать всю рукопись на машинке. Были моменты, когда я просто ненавидела книгу, хотя в то же время любила её.
Наконец всё было готово. Я запечатала первые три главы в симпатичную пластиковую папку и отослала одному агенту, который, похоже, вернул её в тот же день, в который и получил. Но вот другой агент, к которому я обратилась, написал мне и попросил направить ему оставшиеся главы рукописи. Это письмо стало, несомненно, лучшим в моей жизни, хотя и состояло всего из двух предложений.
Моему новому агенту, Кристоферу, потребовался год, чтобы найти издателя. Очень многие отказались публиковать книгу. Но наконец-то в августе 1996 года Кристофер позвонил мне и сказал, что Блумсбери «сделало предложение». Я просто не могла поверить собственным ушам. «То есть, вы хотите сказать, что её напечатают?» — задала я в ответ не слишком-то умный вопрос. — «Что, в самом деле напечатают?». Положив трубку, я тут же с громким криком буквально подпрыгнула на месте. Джессику, которая в это время сидела на своём стульчике и пила чай, моя выходка, похоже, сильно напугала.
Ну а что было дальше, вы, наверное, уже знаете.
